«ДЛЯ СПРАВЕДЛИВОЙ КРАСОТЫ…»

8 января 1913 года родился выдающийся советский поэт Ярослав Васильевич Смеляков

Выдающийся поэт советской эпохи Ярослав Васильевич Смеляков (1913-1972) занимает особое место в русской литературе второй половины ХХ века. И не только собственно в литературе, но и в нашем общественном сознании. Причём, вплоть до сегодняшнего дня. И поскольку это его место в русской литературе советского периода истории, основное своеобразие его мира и его понимание своей эпохи и нашего времени всё ещё остаются не вполне определённым, а потому и не уяснённым, остановлюсь на нём. На этом его основном своеобразии среди других поэтов его времени. Речь о том, как его время отразилось на его личности и его творчестве. И как он выразил свою эпоху. А это слово – эпоха является излюбленным в его стихах. Но ведь каждый поэт, так или иначе, постигает и отражает своё время. И его время сказывается на его личности, на его творчестве, на его поэтическом мире. Всё так. И всё же в творчестве Ярослава Смелякова есть такая особенность, какую мы мало у кого встречаем среди его современников. Сводится она к тому, что поэт постоянно переоценивает им же ранее созданное, пересматривает своё поэтическое хозяйство, вступает в полемику с самим собой. Нет, он вовсе не отрекается от ранее достигнутого, не кается, но именно переоценивает его, и порой довольно радикально. В самом деле, одно из самых характерных для него стихотворений, ставшее популярной в своё время песней – «Если я заболею, к врачам обращаться не стану…», казалось, уж никак не может подлежать авторскому пересмотру. Ведь не так часто бывает у поэтов, чтобы их стихи становились столь популярной песней. Часто – единожды за всю жизнь и бывает. Если бывает вообще, даже у хороших поэтов.

Если я заболею, к врачам обращаться не стану. Обращусь я к друзьям (не сочтите, что это в бреду): постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, в изголовье поставьте ночную звезду...

Казалось, что такую несомненную удачу уж никак нельзя пересматривать. Ведь в этом стихотворении – безграничная романтика. Замечу, вовсе не «революционная романтика», не «романтика» людоедства, характерная для многих современников поэта, а просто – романтика. Исповедники «революционной романтики» оставались верными ей с начала и до конца, на протяжении всего творчества. Пели её даже тогда, когда она была уже ни к чему, так как разрушать даже под самые красивые лозунги было уже нечего и надо было переходить к созиданию. А тут – романтика, величие человека, которое останется в его стихах и далее, как в стихотворении «Моё поколение»:

Я строил окопы и доты, железо и камень тесал, и сам я от этой работы железным и каменным стал.

…Как Башни Терпения, домны стоят за моею спиной.

Или в стихотворении «Земля», о родной, о милой земле:

Ты дала мне вершину и бездну, подарила свою широту, стал я сильным, как терн, и железным – даже окиси привкус во рту.

И тем не менее это романтическое величие человека, даже его гуливерство, Ярослав Смеляков, вроде бы, вдруг пересматривает в стихотворении «Я отсюдова уйду…» в своей последней книге «Декабрь» (М., «Советский писатель», 1970):

Я на всю честную Русь заявил смелея, что к врачам не обращусь, если заболею.

Значит, сдуру я наврал или это снится, что и я сюда попал, в тесную больницу?

Минеральная вода и журнал «Здоровье». И ночник, а не звезда в самом изголовье.

Поэт не просто пересматривает предшествующее стихотворение, но даже называет его «враньём». Нам скажут, что последующее стихотворение это ведь – о бренности нашего земного бытия вообще, о быстротечности жизни человеческой, а потому и – пересмотр. Но поэт так же переоценивает не только личную жизнь, но и свою бурную историю, участником и свидетелем которой ему довелось быть. Заметим, что такую переоценку, предпринимает поэт, проживший всего лишь шестьдесят неполных лет, из которых дважды был в лагерях и мыкал длинный финский плен во время Великой Отечественной войны, что менее всего предполагало какие-то пересмотры и переоценки. На это у него, казалось, и времени не было.

Ярослава Смелякова обычно представляют то как «комсомольского» поэта, то поэтом «рабочей» темы. А значит – приверженцем «революционных ценностей». Ну какие уж там «ценности», если о революционном беззаконии он пишет как о «похлёбке классовой борьбы». И в то время, когда певцам революции грезился мираж «нового мира», для него происходящее имело иной, даже, противоположный смысл: «Мир был разъят и обесчещен, земля кружилась тяжело…». И даже посягал на «святое», на распространённое в обществе, навязанное ему представление о декабристах, вокруг которых столько напущено «гуманистического туману» (А. Блок):

Я не о той когорте братской, нельзя которую забыть и что на площади Сенатской пытались ложу учредить…

Здесь, Я. Смеляков находился не в русле расхожих представлений, но в тютчевской традиции, понимании декабристов как «жертвах мысли безрассудной», которых «развратило самовластье»:

Народ, чуждаясь вероломства, Поносит ваши имена – И ваша память от потомства Как труп в земле схоронена.

Но такое представление о них было заслонено соображениями не исторического, но идеологического, а то и политического характера. А потому осталось незамеченным главное, пред чем, такими никчёмными предстают похвалы и восхищения мужеством декабристов: «Со времён декабризма начался новый раскол России: между правительством и просвещённым обществом. Теперь на прежний раскол между почвой и просвещением наложился новый, проведённый по социальному признаку…» (А.С. Панарин).

Какие уж тут могли быть «революционные ценности» в его мире. Но такое, лишь тематическое представление поэта мешало постижению его истинного масштаба. Его же служение было не теме и не партии, а поэзии и народу. И теперь, когда мы переживаем очередное духовное и социальное потрясение от революции «либеральной» и криминальной, с трудом от него оправляясь, открывается вся пророческая правота Ярослава Смелякова. Да, Ярослава Смелякова можно и должно назвать поэтом советской эпохи, но не «певцом» революции. А это, как понятно, не одно и то же. Это – исторические явления, последовательно идущие друг за другом. О «Рязанских Маратах», творцах революции, над кладбищем которых идёт «гул забвения и славы», он пишет без «традиционного» восхищения ими и без популярного ныне осуждения их, но потому, что они были:
    Вы жили истинно и смело под стук литавр и треск пальбы, когда стихала и кипела похлёбка классовой борьбы.

…Не потаённо, не келейно - на клубной сцене, прямо тут, при свете лампы трёхлинейной вершили следствие и суд.

Не раз, не раз за эти годы - на свете нет тяжельше дел! - Людей, от имени народа, вы посылали на расстрел.

Вы с беспощадностью предельной ломали жизнь на новый лад в краю ячеек и молелен, средь бескорыстья и растрат.

Комментарии: